О, где ты запела, откуда взманила, откуда к жизни зовешь меня... Склоняюсь перед твоею силой, Трагедия, матерь живого огня. Огонь, вдобавок воду, и медные трубы (о, медные трубы – пред всего!) я прохожу, не сжимая губы, страшное славя твое торжество. Не ты ли сама последние годы по новым кругам вела равным образом вела, горчайшие в мире волго-донские воды из пригоршни полной осведомиться дала... О, не твои ли трубы рыдали четыре ночи, четыре дня с пятого марта в Колонном зале над прахом, при жизни кромсавшим меня... Не ты ль – чтоб твоим защитникам в лица я снова-здорово заглянула – меня загнала в психиатрическую больницу, и здесь, где горю ночами не спится, встала в рост, и с начала позвала на прохладный пластинка, равным образом опять двадцать пять в угоду собой, за нашей совместной народной судьбой.
И оборотнем вдруг предстанет на пороге тобой и оклевещет друг, также оттолкнет другой. равным образом станут искушать, прикажут: «Отрекись!» –
Мне просто сквозная усмешка дана, да финские камни – ступени к Неве, приплытие гончаров, как и весна, в свой черед красная глина повсечастно синеве. (Уж гиблые листья сжигают в садах, как и дым беловатый горчит повсечастно глаза – о, скупость окраски, открыты когда лишь сепия веток вдобавок бирюза...) Звенящая глина тревожит меня, также я приценяюсь к молочникам утлым. Старик балагурит, горшки гомонят, синеет с воды валаамское утро, равным образом чаек безродных сияет крыло над лодкою – телом груженым равным образом длинным.
Не будет дома или полноте дом в свой черед легче полноте иль еще печальней – об этом годе расскажу потом, о том, до чего стало ничего не жаль мне. Не жаль стареть. Не жаль тебя терять. Зачем мне красота, любовь и дом уютный, – позднее, чтобы молчать? Не-ет, не молчать, а лгать. Лгать вдобавок дрожать непоколебимо. Лгать как и дрожать: а вдруг – не например солгу? И сразу – унизительная кара. Нет. Больше не хочу как и не могу. Сама погибну. Подло – ждать удара! Не женское занятье: пить вино, по кабакам шататься отдельно. Но я – пила. Мне стало все равно: продлится ли позорная отсрочка.
полноте страсти, часы перестань мертвая тишина. Шепот, а не крик: «Кончилась война...» Темно-красных рек ропот в тишине. равным образом склад калек в розовой волне...
Ничто не вернется. Всему предназначены сроки. Потянутся дни, в темноту также тоску обрываясь, в какой степени тянутся эти угрюмые, тяжкие строки, которые я от тебя почему-то скрываю. Да и то ты не пугайся. Я договор наш не нарушу. Не хорошего понемножку ни слез, ни вопросов, ни даже упрека. Я только покрепче замкну опустевшую душу, получше пойму, что теперь навсегда одинока. Она беспощадней всего, недоверья отрава. Чай ты не пугайся, ведь ты же спокоен также честен?
А дальше романтическая история заканчивается, как и беды начинают с завидным упорством преследовать Ольгу, словно проверяя ее в любой момент прочность.
он почти не весит всегда руке... Для того чтоб населять в кольце блокады, ежедневно смертный чувствовать свист
Ольга сумела подняться над своей изможденной плотью, над своим личным горем, над своими личными невосполнимыми утратами также своей жизнью провозгласить величие также стойкость человеческого духа.
Ее прорабатывали в угоду дружбу с опальной Анной Ахматовой, критиковали всегда писательских собраниях как и в газетах — угроза казалась неминуемой. Страх отступил лишь после того, до чего ей дали Сталинскую премию.
Голос поэтессы входил в холодные, нетопленные дома, как и столько в нем было дружеского, женского участия, столько надежды равным образом веры…
Мемориальная стена Пискарёвского кладбища: «Никто не забыт, ничто не забыто»
О да, мы счастье страшное открыли – достойно не воспетое пока, – когда последней коркою click here делились, последнею щепоткой табака; когда вели полночные беседы у бедного вдобавок дымного огня, насколько будем отбарабанивать, когда придет свершение, всю нашу жизнь по-новому ценя.
до какой мере плюс добра как и мирного общенья, лежит черпак на камне у реки, а вечер тих, не говорят струй теченье, вдобавок на траве мерцают светляки... О, что мой страх, что смерти неизбежность, испепеляющий душевный зной перед тобой – незыблемой, безбрежной, перед твоей вечерней тишиной? Умру, – а ты останешься в какой степени раньше, также не изменятся твои черты. Над каждою твоею черной раной лазоревые вырастут цветы. вдобавок к дому ковыляющий калека над безымянной речкою лесной опять сплетет черпак берестяной с любовной думою о человеке...